— Думаю, его в ближайшее время нужно забрать из школы и отдать в обучение на какую-нибудь крупную фирму.
— О, такой одаренный ребенок, — сильно расстроившись, ответила мать, подняв глаза.
Отец мгновение помолчал и старательно сдул пылинку с сюртука. Затем пожал плечами, развел руками, выставив ладони в сторону матери, и сказал:
— Если ты полагаешь, дорогая, что для занятий торговлей не нужен никакой талант, это воззрение ошибочно. Иначе в школе, как я, к моему сожалению, убеждаюсь все больше и больше, мальчик не дойдет ни до чего. Его талант, о котором ты говоришь, — своего рода талант паяца. Спешу прибавить, я такое вовсе не недооцениваю. Когда хочет, он может быть обаятельным, умеет общаться с людьми, забавлять их, льстить, имеет потребность нравиться и добиваться успехов; с подобной предрасположенностью не один уже составил свое счастье, и, обладая ею, ввиду его индифферентности ко всему остальному, он вполне способен поставить торговое дело на широкую ногу.
Тут отец удовлетворенно откинулся, достал из сигаретницы сигарету и медленно закурил.
— Ты, разумеется, прав. — И мать печальным взглядом обвела комнату. — Я часто думала и в известной степени надеялась, что из него выйдет художник… Это верно, на его музыкальные способности, оставшиеся неразвитыми, пожалуй, уповать нельзя, но ты заметил, что недавно, посетив художественную выставку, он начал немного рисовать? Совсем неплохо, как мне кажется…
Отец выпустил дым, выпрямился в кресле и коротко ответил:
— Это все клоунада и blague[15]. Впрочем, полагалось бы поинтересоваться его собственными желаниями.
Ну а какие же у меня, по-вашему, могли быть желания? Перспектива изменить внешнюю жизнь казалась весьма радужной, я с серьезным лицом изъявил готовность оставить школу, чтобы стать купцом, и поступил учеником на крупное лесоторговое предприятие господина Шлифогта, внизу, у реки.
V
Перемена, разумеется, стала исключительно внешней. Мой интерес к крупному лесоторговому предприятию господина Шлифогта был крайне незначителен, я сидел на вращающемся стуле под газовой лампой в темной, тесной конторе такой же далекий, отсутствующий, как когда-то и за школьной партой. Теперь беспокоился меньше, вот и вся разница.
Господин Шлифогт, дородный мужчина с красным лицом и седой, жесткой шкиперской бородкой, уделял мне мало внимания, поскольку в основном пропадал на лесопилке, располагавшейся довольно далеко от конторы и склада, служащие же обращались со мной уважительно. Дружеские отношения связали меня лишь с одним из них, одаренным и веселым молодым человеком из хорошей семьи, которого я знал еще по школе. Его, кстати, звали Шиллинг. Он, как и я, надо всеми посмеивался, но помимо этого проявлял ревностный интерес к лесоторговле; и дня не проходило, чтобы он не выразил твердого намерения тем или иным способом разбогатеть.
Я же автоматически исполнял необходимые обязанности, а в остальном бродил по складу между наваленными досками и рабочими, смотрел через высокий деревянный забор на реку, мимо которой то и дело проезжали товарные поезда, и думал при этом о театральном представлении, концерте, которые посетил, или о книге, которую читал.
Читал я много, читал все, что попадалось под руку, и быстро настраивался на нужную волну. Каждую поэтическую личность я понимал и чувствовал; я полагал, что узнаю в ней себя, и воспринимал все в стиле той или иной книги до тех пор, пока своего воздействия не начинала оказывать следующая. В комнате, где когда-то стоял кукольный театр, я теперь сидел с книгой на коленях, поднимая глаза на портреты предков, чтобы еще раз насладиться звучанием покорившего меня языка, и нутро при этом переполнял неплодотворный хаос из полумыслей и полуобразов.
Сестры одна за другой вышли замуж, и я, когда не бывал занят на фирме, часто спускался в гостиную, где несколько хворавшая мать, чье лицо становилось все более детским и мирным, теперь в основном сидела совсем одна. Она играла мне Шопена, я показывал ей какое-нибудь новое гармоническое сочетание, а потом она иногда спрашивала, доволен ли я профессией, счастлив ли… Какие могли быть сомнения в том, что я счастлив.
Мне было чуть за двадцать, положение в жизни — лишь временное, я не чурался мысли, что вовсе не обязан провести все годы своей жизни у господина Шлифогта или на каком-нибудь еще более крупном лесоторговом предприятии, что в один прекрасный день обрету свободу, оставлю город с фронтонами и устроюсь где-нибудь в соответствии со своими склонностями: стану читать хорошие, изящно написанные романы, ходить в театр, понемногу заниматься музыкой… Счастлив? Но я отлично питался, прекрасно одевался и уже рано, в школе еще, видя, как бедные, плохо одетые товарищи по привычке горбятся и с какой-то льстивой робостью добровольно признают меня и мне подобных своими господами и законодателями мод, с весельем в сердце сознавал, что принадлежу к высшим, богатым, к тем, кому завидуют, кто имеет полное право смотреть на бедных, несчастных и завистливых с благожелательным презрением, сверху вниз. Как же мне не быть счастливым? Пусть все идет как идет. И лучше всего было, не сближаясь, высокомерно и весело общаться с этими родственниками и знакомыми, над чьей ограниченностью я потешался, и в то же время из желания нравиться искусно их очаровывать и блаженствовать в лучах неясного почтения, которое все они выказывали моей натуре, тем не менее опасливо чувствуя в ней что-то вызывающее и экстравагантное.
VI
Перемены начали происходить с отцом. Когда он в четыре появлялся за столом, складки у него между бровями день ото дня казались глубже и он уже не закладывал импозантным жестом руку за отворот сюртука, а производил впечатление человека подавленного, нервного, потерянного. Как-то он сказал мне:
— Ты достаточно взрослый, чтобы разделить со мной заботы, подрывающие мое здоровье. Кроме того, я обязан ознакомить тебя с ними, дабы ты не предавался ложным ожиданиям в связи с дальнейшим положением в жизни. Как тебе известно, замужество сестер стоило немалых жертв. Недавно фирма понесла убытки, значительно уменьшившие ее капитал. Я стар, утратил душевные силы и не думаю, что положение дел существенно изменится. Прошу тебя уяснить, что полагаться ты можешь только на себя…
Он сказал это примерно за два месяца до своей смерти. Однажды его нашли в кресле кабинета — желтого, в параличе, он что-то лепетал, а неделю спустя весь город принял участие в его похоронах.
Мать, тихая, нежная, сидела теперь на диване у круглого столика в гостиной, и глаза ее были обычно закрыты. Когда мы с сестрами пытались за ней ухаживать, она кивала, иногда улыбалась, и, поместив руки на колени, продолжала молчать, неподвижно, большими, отсутствующими и печальными глазами глядя на какого-нибудь бога с обоев. Когда господа в сюртуках приходили с докладами о ходе ликвидации фирмы, она также кивала и опять закрывала глаза. Она больше не играла Шопена, а когда время от времени поглаживала волосы, то бледная, нежная, усталая рука ее дрожала. Не прошло и полгода после смерти отца, как она слегла и умерла, без единого стона, безо всякой борьбы за жизнь…
Вот все и кончилось. Что еще удерживало меня здесь? Дела худо-бедно уладили, выяснилось, что моя доля наследства составила примерно сто тысяч марок; этого было довольно, чтобы сделаться независимым — ото всего мира, тем более что меня по какой-то несущественной причине признали негодным к воинской службе.
Ничто более не связывало меня с людьми, среди которых я вырос, чьи глаза смотрели на меня все неприязненнее и изумленнее, чьи воззрения были слишком однобоки, чтобы я мог испытывать склонность разделить их. Признаюсь, они неплохо меня знали, знали как совершенно бесполезного человека, каким я знал себя и сам. Но поскольку мне хватало скепсиса, фатализма, чтобы весело смотреть на свой, по выражению отца, «талант паяца», и радостной воли наслаждаться жизнью в соответствии с собственными представлениями, довольства собой у меня было хоть отбавляй.
Я затребовал свое состояние и, почти ни с кем не простившись, покинул город, дабы сначала отправиться в путешествие.
VII
Три следующих года, когда я с жадной восприимчивостью отдавался все новым впечатлениям, вспоминаю словно прекрасный, далекий сон. Как давно среди снегов и льдов я отмечал Новый год у монахов на Симплоне, в Вероне бродил по пьяцца Эрбе, с Борго Сан-Спирито впервые зашел под колоннаду Святого Петра и мои оробевшие глаза потерялись на огромной площади, с Корсо Витторио-Эммануэле смотрел вниз на мерцающий белизной Неаполь и видел, как далеко в море в голубой дымке расплывается грациозный силуэт Капри… А на самом деле прошло немногим более шести лет.
О, я жил очень осторожно, полностью по средствам — в простых частных комнатах, недорогих пансионах, но поскольку поначалу мне было трудновато избавиться от привычек зажиточного бюргера, да и из-за частых переездов, более крупные расходы оказались все же неизбежны. Я выделил на свои странствия пятнадцать тысяч марок моего капитала, однако в эту сумму не уложился.
